Выступление журналиста, главного редактора The Moscow Times, ведущего авторского шоу на телеканале «Дождь» Михаила Фишмана в рамках программы i-forum-2015. Тема выступления — СМИ и пропаганда: вчера и сегодня. Стенограмма выступления расшифрована постоянным участником программ Школы Мариной Потехиной (Санкт-Петербург).
Так уже сложилось исторически, в течение нескольких лет, что я отвечаю за журналистику. Я старался от этого уйти и пытался в последние разы про что-то другое разговаривать. А сейчас решил вернуться к журналистике. Но я это решил сделать не просто так, а потому, что, когда возникла идея поговорить про состояние журналистики в России и пропаганды, я как-то задумался и подумал, что это действительно важная и серьезная тема, и чем дальше, тем более серьезная и важная. Вообще, в принципе, на протяжении всех этих последних лет, что я занимался политической журналистикой, мне приходилось писать и про цензуру, и про то, как мой цех (в широком смысле) работает в России, о том, что можно, что нельзя, — потому что это тоже часть политики. Но я как-то все время это делал через силу, потому что это вроде не самый серьезный вопрос. Есть вопросы более серьезные в той политической журналистике, какой я привык заниматься. Тем не менее, мы пытались писать статьи, а это такая не простая тема для того, чтобы про нее писать и как-то за нее схватиться, потому что это постоянно ускользающий предмет. И я помню, что один из выводов, к которому я приходил, когда писал про цензуру в России, в 2006 году или 2007 году заключался в том, что цензура и вообще управление медиа и повестки дня устроена в России так, что она есть, но это такая штука, с которой легко. В том смысле, что если вам, например, надо сформировать в России справедливый и честный суд, то у вас не получится, скорее всего, это сделать быстро, потому что это потребует от вас огромных усилий, напряжений и политической силы воли, да и не факт, что получится. А с цензурой, сделать так, чтобы пресса была свободна, очень просто: просто отпустить руку с кнопки, и все заработает. И в принципе, мы даже видели, как это происходит в 2011 году, когда в России были протесты. Там политическое начальство слегка занервничало, немножко растерялось от того, что все это было неожиданно, и тут же изменилась картинка в телевизоре. Сегодня она такая, а на следующий день уже другая. Прямо было видно, как это произошло. Действительно, кто-то ослабил рычаг, и сразу все стало по-другому. Потому что люди сами хотят действовать иначе, говорить по-другому. И в этом смысле это такая вещь, которую будет просто изменить. По крайне мере, я из этого исходил, когда про это писал.
Второй вывод, как работает пропагандистская машина в России, заключался в том, что это цепочка неформальных отношений и обязательств. В отличие от советских времен, когда был условный цензурный комитет, который отвечал за информационное содержание, был человек, который эти занимался. Сейчас мы тоже знаем людей, которые вроде как за это отвечают, но никакой формальной цензуры нет, в Конституции ее нет тем более. Формально у нас все свободно. И поэтому, один из выводов был в том, что никого за руку не схватишь. Это, во-первых, самоцензура, все приспосабливаются к правилам. А во-вторых, это цепочка неформальных отношений, звонков и так далее.
При правительстве есть всякие аналитические центры, которые пишут разные хорошие проекты, что надо поменять, какие нужны реформы, чтобы сделать жизнь лучше, и так далее. Таких центров много, и там работают вполне симпатичные люди. И меня позвали, буквально пару недель назад, чтобы поговорить, что нам делать со СМИ. Что государство должно сделать с прессой, чтобы было лучше. И я понял, что я не знаю, что сказать. То есть, вдруг стало понятно, что мы находимся в какой-то новой стадии отношений государства и прессы. У них есть бумажка, в которую они хотят по пунктам записать, что надо сделать, чтобы ситуация изменилась, и как она вообще изменилась за последние годы. Если смотреть неформально, то она, в общем, не изменилась никак. Структура собственности осталась той же самой, как была. Ну да, наверное, для того, чтобы конкуренция была лучше, должны быть частные СМИ, в том числе, когда речь идет о главных информационных ресурсах (о телевидении). Но это было также верно и 10 лет назад. В этом смысле ничего не поменялось. И тем не менее, есть твердое понимание и у меня и у моих собеседников, что ситуация кардинально изменилась по сравнению с тем, что было 10 лет назад. Как это записать? Вот они спрашивают: «Что нам поменять, чтобы заработало? Какие рекомендации вписать? Пусть не этому правительству, пусть это будет будущему правительству. Чтобы улучшить ситуацию, чтобы конкуренция была сильнее, чтобы пресса была лучше, чтобы положение дел в этой отрасли было более пристойным». Если мы сравним статистику количества предупреждений и формальных вмешательств со стороны Роскомнадзора сегодня в деятельность средств массовой информации и 10 лет назад, то мы увидим, что есть огромная разница. И сегодня Роскомнадзор ведет себя гораздо жестче: выписывает предупреждения направо и налево. И это, конечно, некоторый показатель того, что свободы стало меньше. Никаким образом, кроме того, что мы все понимаем, что сегодня та пропагандистская истерика, которую мы наблюдаем по телевидению, вся система, которая ее обслуживает, уже имеет мало общего с тем, что было 10 лет назад, мы никак не можем записать. Записать «прекращайте все время кричать на ток-шоу, попробуйте разговаривать нормально» как-то не получается, это непонятно, что это значит, как мерить тон и тембр голоса. И в этот момент мне стало совершенно понятно, что мы находимся совсем в другой реальности. И эту новую реальность хорошо бы как-то попробовать для себя понять. Тогда она будущему правительству действительно когда-нибудь пригодится.
И, собственно, что важно? Когда ты говоришь про картину дня, которую обыватель наблюдает, то важно всегда наличие иной точки зрения. Не важно, какой, важно, чтобы была какая-то альтернатива. Важно, чтобы был свободный поток информации, и можно было выбирать. Очевидно, что за последние 10 лет ситуация изменилась, в том смысле, что независимая пресса, которая формирует свою неподконтрольную повестку дня, стала статистически, в смысле влияния на общественное мнение в России, незначимой величиной. Грубо говоря, того, что не показывают по телевидению, больше не существует. И государство может, в принципе, просто из этого исходить. Более того, оно это и делает. Раньше это было не так. При той же структуре собственности, да, при чуть более широком газетном рынке, при чуть большей вольности и свободе на телевидении, тем не менее, было не так. Пример: один из центральных политических сюжетов, который прямо сейчас разворачивается в России – это дело псковского губернатора Андрея Турчака, который, то ли заказывал, то ли не заказывал избиение журналиста Олега Кашина в 2010 году. Если мы посмотрим на тех ресурсах, которые мы привыкли видеть (интернет, социальные сети), то мы поймем, что это очень важный для нас сюжет. Если я заговорю об этой важной истории с кем-то на улице, то скорее всего, я просто столкнусь с непониманием, о чем идет речь. Просто люди не знают и всё. Кто такой Турчак? Где он работает? Они могли слышать про историю с Кашиным, потому что тогда медийная повестка была другая, и про это говорили. А сегодня про это не говорят по первому и второму каналу телевидения. В «Комсомольской правде» тоже, наверное, ничего не было. Этого сюжета просто нет. В этом смысле, это очень важное изменение. Оно, по сути, означает важнейшую вещь: вся политика сегодня сводится к пропаганде. Политика равна пропаганде, а пропаганда равна политике. То есть, политика – это то, что государство считает таковым считать. Я утрирую, понятно, что это не совсем так. Понятно, что всегда есть какие-то интересы, которые так или иначе решаются, конфликтуют друг с другом, и так далее. Но политическая повестка дня, которую государство предлагает нам видеть, она является единственной. В этом смысле, ситуация действительно похожа на ту, которая была в советское время. То, что нам предлагают считать политикой, ею и является. Никакой альтернативы тому, что телевидение предлагает нам смотреть, не существует. Нет публичной политики, нет никакой дискуссии, нет ничего, что решается свободно от политических инстанций. Этого ничего просто не существует. И это, собственно, и есть тот важный тезис, на котором я хочу настаивать.
Действительно, есть много общего между тем, что происходит сейчас и тем, что происходило в советское время. И мы именно этим должны руководствоваться, когда мы пытаемся понять мотивации, которые за этим стоят. Например, арестовали губернатора Коми и всю его команду. Мы видимо должны исходить из того, причем там есть разные интересы, которые за этим стоят, что наверху было решено, что нам нужно сейчас продемонстрировать такую историю. И именно под нее подгоняется реальность. Это принципиальное отличие от того, как работает свободное общество в стране с конкурентной политикой. Телевизионная картинка является конечным продуктом в чуть более широком смысле во всей этой специальной операции. Получается, что мы попали в такую советскую реальность, где была единственно работающая пропагандистская машина, и она являлась буквальным выражением государства и его интересов. И вот мы наблюдаем ту же картину. С одной стороны, да, так оно и есть. И раньше мы понимали, что государственное телевидение является филиалом Администрации президента, но теперь это его front desk – то, что мы получаем на выходе. И технологически тоже все вроде бы, похоже. На НТВ работал журналист Гольденцвайг, которого уволили за то, что он какому-то немецкому каналу что-то там ответил на какой-то вопрос про Путина и санкции. И его уволили с НТВ. После этого он рассказал, как работает корреспондентский пункт НТВ в Германии. И та картина, которую он описывает, очень похожа на то, как работал какой-нибудь советский корреспондентский пункт в той же Германии или Вашингтоне. Когда мы рассказываем про Европу, нам надо рассказывать, как там процветают пороки. И вот он получает установку сверху, что ему надо найти какого-нибудь маргинального политика, который покажет искаженную, конечно, картину, и будет критиковать со своих маргинальных позиций, которые здесь в России будут выданы как центральные. Собственно, наверное, так же это и работала в 70-80-е годы, тоже искали каких-то фриков, которые как-то там тоже критиковали ход американской политики, допустим. Технологически, да, похоже. Содержательно, мне видится ряд принципиальных отличий.
Вот недавно на ресурсе colta.ru несколько анонимных сотрудников телевидения рассказали о своих впечатлениях о работе в последние годы на ТВ. Я просто процитирую бывшего сотрудника второго канала: «Была летучка в феврале 2014 года, когда главный редактор сказал, что начинается холодная война. Не информационная, потому что про информационную все понимали, что она началась раньше, а холодная, которая для многих была атавизмом. Он сказал, что наступила эпоха, по сравнению с которой 70-80-е – детский лепет. Поэтому, те, кто участвовать не хочет, могут найти себе какую-нибудь другую сферу деятельности». Вот очень интересно, что это такое, по сравнению с чем, то что было раньше — это «детский лепет»? Что это значит в переводе на русский язык? Мне представляется, что здесь есть два важных отличия от того, что мы видим сейчас и того, что мы наблюдали в 70-80-е годы, с которыми все интуитивно сравнивают нынешнее время, включаю этого же самого главного редактора второго канала. Ну, во-первых, у нас даже близко сегодня нет в этой повестке дня, в этой пропагандистской картине, которую нам рисуют, установки на гуманизм, что было не так, когда мы смотрели советские новости. Это даже стилистически другая картина. На самом деле, это не детский лепет, а пожилой лепет, потому что, вы вспомните, как это было в 70-80-х годах. Сидит такой пожилой ведущий, что-то такое бубнит про мир во всем мире, про недостатки капитализма, про наших друзей в Африке, и так далее. Но пафос у него гуманистический. Если недостатки у американцев, то мы им поможем, всех будем потихоньку вытаскивать куда-то в наше светлое коммунистическое будущее. Сейчас это принципиально другая картина. Когда нам про внешнюю политику рассказывал Сейфуль-Мулюков, то дискурс, с которым этот человек сидел в экране телевизора и как-то наукообразно рассуждал о положении дел в Египте или на Кубе, он сегодня, в принципе, невозможен. Мы его сегодня на телевидении просто не увидим. Более того, этот самый дискурс позднесоветских коммунистических социалистических идеалов, он бы себя чувствовал очень неуютно. Неслучайно Евгений Примаков, выходец из той же среды, на самом деле, чем дальше, тем сильнее критиковал положение вещей, в той мере, в какой он мог себе это позволить.
Сегодня пропаганда, которая, я еще раз повторю, является синонимом политики, устроена принципиально иначе. Она нацелена на истерику, на возбуждение ненависти, на поиск врагов. Она принципиально противоположна по смыслу тем установкам, которые были тогда. Нет идеи, что мы воспроизводим застой, мы этим больше не занимаемся. И этому, видимо, тоже есть вполне понятное объяснение. Если мы вспомним про ситуацию 70-80-х, тот самый застой, с которым мы инстинктивно хотим себя сравнивать сегодня, то мы видим, то его смысл в том, что ничего действительно не меняется. Да, лучше не будет, но и хуже не будет тоже. И все всегда совершенно одинаково. В застое нет ни продвижения вперед, но и агрессии тоже нет, потому что нет пассионарности. Сегодня это не так, в частности, потому, что сама эта машина, которая вынуждена отвечать на вызовы текущего момента, она находится в другом положении, в другом политическом контексте. Она вынуждена отвечать на вопрос: «А что собственно случилось? Почему тот экономический рост, который был с начала нулевых и до конца десятых куда-то делся?» Она должна постоянно искать и предлагать политический суррогат тому ощущению роста и растущего комфорта, который был у людей еще совсем недавно, который они хорошо помнят, и который они хотят естественным образом воспроизводить. В период застоя ничего такого не было, не надо было постоянно жить лучше-лучше-лучше. Ни у кого не было никаких специальных запросов по этому поводу. Поэтому члены Политбюро и те, кто управлял пропагандой, могли себя чувствовать совершенно спокойно и уверенно, у них все было в порядке. К ним никто не предъявлял претензий. Теперь эти претензии возможны, и на них надо отвечать. Поскольку экономически отвечать не получается, то ищутся другие возможности это делать. И пропаганда становится, тут я говорю вполне банальную вещь, главным средством восполнения этого дефицита.
Кто-то сказал, и это мне тоже кажется очевидным, что в том числе война на Украине есть пропагандистский ход. Она продиктована соображениями пропаганды. Если совсем грубо говорить, вся война затеяна для того, чтобы нам показать ее по телевизору. Вы скажете, что очевидно, что там есть другие причины. Очевидно, что было раздражение вмешательством Запада в то, что представляется переворотом в Киеве. Если мы послушаем официальную риторику, мы в ней увидим всегда искренние ноты. Мы прочитаем статью секретаря Совета безопасности Патрушева, как американские спецслужбы спонсировали Майдан. И мы ему, в общем, верим в то, что он так думает. И решения принимались, исходя из этих соображений. То есть, дело не в том, что нам хотели картинку показать, а в том, что они действительно испугались, что Америка напала на сферу российских интересов, грубо и беспардонно. И необходимо дать ответ, а то мы все пропали. Да, это так, но это еще одна производная самой пропаганды. И здесь очень хорошо про это сказал Глеб Павловский, мысль которого заключается в том, что политическое руководство России попало в ловушку собственной пропаганды. Оно само показывает картинку, сама ей верит, и действует исходя из этого же. То, чего авторитарная власть делать, наверное, не должна. Это, по крайней мере, не разумно. В этом смысле, Кремль и политическое руководство страны являются такими же жертвами той самой пропаганды, которую они производят, как и обыватели, на которых она эту пропаганду нацеливает. И мне эта мысль кажется очень верной. И поэтому они искренне возмущаются. Это, знаете, похоже на ситуацию, когда, например, переписываешься с кем-то по скайпу. Тебе кто-то пишет, а ты не успел ответить. А потом он сам себе начинает отвечать. И это очень важное отличие того, что мы видим сейчас от того, что было тогда.
И еще одно важное отличие заключается в том, что нынешнее положение вещей, оно не видится гармоничным образом тем, кто нам эту картину мира хочет представить. Она слишком не идеальная. Она слишком не ровная. Она слишком кривая. В ней ничего не сходится. В ней непонятно, почему что происходит, и как это объяснить.
Вот вчера из псковского областного парламента выгнали депутата, выпускника Школы, Льва Шлосберга. Собралась палата, все проголосовали и выгнали. Выгнали его за что? Формально, за то, что прокуратура нашла то, что он вроде в суде давал показания, а депутат вроде не имеет права этого делать, прокуратура то ли настаивала на этом, то ли не настаивала, не очень ясно. Что ему говорили депутаты, которые выступали там: «Ты – щенок госдепа, ты работаешь за печеньки, ты – враг России». Идеологические основания совершенно перепутаны с формальными, и представляют из себя такую кашу. Есть некий front desk в виде прокуратуры, которая пока не может (хотя это происходит время от времени) себе позволить в отличие от советской партийной структуры, сказать: «Депутат Лев Шлосберг не оправдывает доверия, мы изгоняем его из своих рядов». Так прокуратура поступить пока не может. Она говорит, что он что-то нарушил. Тут вскакивают заднескамеечники. Это тоже такой институт, которого в советском режиме не было (депутаты, депутаты Думы, ведущие на телевидении), которые для широкой публики разъяснят, что на самом деле произошло. Конечно, мы ведь все понимаем, что дело не в том, что он нарушил этот несчастный закон, а в том, что он работает на вражеские интересы. Вот в этом собственно вся причина. Такое смешение представляется невозможным в советском дискурсе, когда с одной стороны, мы боремся с исламизмом, с мировым терроризмом, и вроде как, продолжаем это дело. С другой стороны, проводим в Чечне миллионные митинги фактически в поддержку, по крайней мере, против карикатур, за которые были убиты художники, которые их рисовали. Это очень странная картина мира. В ней не сходится одно с другим. И это тоже то, что мы сегодня видим.
Теперь вопрос в том, почему так получается. Откуда берется эта истерика, и что она на самом деле означает. Ясно, что мы попали в ситуацию, когда то, что показывают по телевидению, работает. Катализатором всей этой настройки пропагандистской машины конечно стала война на Украине, мы это понимаем. Понятно, что сейчас уже действуют другие правила, не такие, про которые я говорил в начале, про ситуацию десятилетней давности, когда это была самоцензура, звонки и так далее. Теперь это гораздо более формализованная система, в этом смысле, более советская, если угодно. Тоже понятно, что она еще нуждается в своем изучении. Но вопрос все-таки заключается в том, почему это так хорошо работает? Это уже удивительно, если вдуматься. У нас экономический рост остановился уже больше года назад, у нас падение реальных доходов населения является объективным фактом, и люди уже должны его чувствовать. Почему люди согласны не обращать на это внимание? Почему они кивают головой, когда им рассказывают, что давайте от этого сейчас отвлечемся и будем думать о том, как мы боремся с Америкой? Насколько я понимаю, даже в Кремле не очень понимают, почему это происходит. Они сами не верят тем социологическим рейтингам, которые они сами и заказывают. Они хотели бы знать правду, но они видят, что рейтинги не падают, и они говорят: «А как это? Почему? Что-то не так, они должны уже упасть». В общем, все находятся в недоумении.
Мне кажется, важно то, что что-то должно быть в этой картине мира, что находит живой отклик. Иначе бы это не работало. Когда Патрушев рассказывает, как Мадлен Олбрайт пыталась украсть нефть из Сибири, я верю, что он в это верит, хотя это представляется крайне сомнительным, просто в силу некой гротескности этой картины. Тем не менее, тот же самый Патрушев попадает в ту же ловушку, в которую попадают все остальные, когда считают, что что-то такое действительно происходит: украсть — не украсть, нефть – не нефть, но какой-то тлетворный замысел зреет, и мы являемся его потенциальной жертвой, и чуть не стали реальной. И вот объединение на этой почве конечно роднит и Патрушева, и обывателя. Но я помню, когда в то время, еще более свободное, когда у нас была перезагрузка с Западом, когда была оттепель, люди были согласны с тем, что власть у нас никуда не годится, но все равно при этом параллельно подозревали, что Америка хочет нас сожрать. Каким-то образом, эта штука засела внутрь общественного сознания и там чувствует себя совершенно комфортно.
Если мы посмотрим на то, как люди реагируют на внешне политическую повестку в целом по опросам, то мы увидим, что в общем-то у российского общества вполне мобильное сознание. Ему как власть скажет, так оно себя и ведет. Власть скажет, что будем объединяться с Западом, отношение к Америке улучшается. Будет разыгран какой-то кризис или наступит кризис, война в Ираке, в Косово, политическое руководство подаст соответствующие сигналы через телевидение, и отношение упадет. И это все время такая волна. И люди привыкли, что они могут относиться в этом смысле по-разному, они сами про себя это знают. Мы может и не рефлексируем на эту тему, но мы чувствуем себя комфортно. Мы знаем, что сегодня так, а завтра будет по-другому. Даже когда начиналась история с Украиной и у людей спрашивали: «Как вы думаете, это вообще надолго?», они отвечали: «Нет, мы сейчас разберемся. Сейчас обострение, но потом все будет хорошо». Серьезных последствий никто не ждал, потому что все привыкли, что это такая виртуальная штука, мы сами с собой в каком-то смысле разговариваем. Оказалось, что это не так. И российское общественное сознание попало в совершенно новую ситуацию постоянного наращивания антизападных настроений внутри себя.
Социолог Левинсон, с которым я разговаривал, говорит, что это новая реальность, такого не было. Такой степени эмоций, по отношению, в первую очередь, к США, не было в России никогда в течение столь продолжительного периода. В том числе, видимо, и в советское время. И, если я правильно понимаю, социологически этот феномен тоже не изучен. Но если мы посмотрим на данные американских социологов, то Россия, в общем, более-менее лидер по антиамериканизму в мире. Она практически на равных с такими странами как Иордания, Египет, Палестина. Россия находится в этом ряду, но ни ментально, ни социально, ни экономически, — ни по каким параметрам, по которым мы можем смерить положение общества, никак с ними не совпадает. Это абсолютно другой мир, абсолютно уникальный, который сам по себе. Он сейчас растет, и мы наблюдаем за тем, как это происходит. Я не социолог, и мне трудно сказать, куда эта кривая выведет. Но то, что мы наблюдаем теперь – это некий новый важный феномен тяжелого ресентемента, который представляется очевидным. Кажется, что мы действительно наблюдаем некую новую реальность. Вот эту новую реальность пропаганда формирует, а с другой стороны, ее же и воспроизводит. Как отличить эти эмоции от самой пропаганды, уже становится непонятно. Это некий такой порочный круг, самовоспроизводящийся механизм. И Кремль в большой степени является его заложником. Политически мы это, безусловно, видим. И видимо в этом и есть тот диагноз, про который я бы сказал тем ребятам из аналитического центра при правительстве, когда бы они спросили меня, что же действительно у нас происходит. А происходит у нас то, что мы попали в ситуацию, в которой мы не можем просто взять и убрать руку с кнопки и вернуть Марианну Максимовскую на Рен-тв или даже чуть-чуть понизить градус дискуссии на какой-нибудь передаче, или позволить газетам писать больше. Мы (как власть, как правительство, в широком смысле) попали в некоторую другую реальность, заложниками пропаганды и картины мира которой мы сами становимся, которую мы пытаемся рисовать, и каждый раз должны это делать все более и более жестко и агрессивно.
Когда речь идет о другой стороне медали, о политической независимой журналистике, то это же связанные вещи. То, что происходит в независимой прессе, она испытывает те же самые метаморфозы, только в обратном направлении. То есть, если набухает и нарастает новый мир, новая реальность, то в независимой журналистике исчезает старая. И это два взаимосвязанных, и в некотором роде, симметричных процесса.
