В этом году исполняется 30 лет с первой сокращенной публикации романа Владимира Кормера «Наследство». Такая безжалостная книга не могла быть опубликована при советской власти. Да и диссиденты роман не приняли, слишком мелочными и пошлыми показал их Кормер. Прочитав хотя бы только этот кусочек из «Наследства», понимаешь, насколько этот роман сейчас актуален и нуждается в осмыслении и закреплении:
«Мертвые стали хватать живых. Самый малый шаг в глубь времен мгновенным ударом отдавался в чьей-то сегодняшней судьбе. Каждый отвечал не только за свои, но и за чужие грехи, и все судьбы и все грехи переплелись так тесно, что их нельзя было оторвать друг от друга. Каждому в дар доставалось от кого-то за что-то наследство. Никто не существовал сам по себе, вне другого».
Мы продолжаем публиковать главы из книги Андрея Колесникова «Опыт гражданской жизни. Лена + Юра = Школа» и сегодня предлагаем вашему вниманию фрагмент, посвященный Владимиру Кормеру.
*****
В 1968 году после вторжения в Чехословакию, в неформальном кружке, состоявшем из Евгения Барабанова, Михаила Меерсона, Юрия Сенокосова, Владимира Кормера и о. Александра Меня, созрела идея подготовки серии статей в связи с 60-летием сборника «Вехи». Из этой идеи выросла рефлексия Кормера по поводу слоя советского образованного класса – он написал о нем статью.
Три псевдонимированных текста членов этого кружка, включая статью Кормера «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура» (под псевдонимом О. Алтаев), были опубликованы в № 97 «Вестника РСХД» за 1970 год, издававшемся в Париже раз в три месяца под редакцией Никиты Струве. Они были собраны под единой «шапкой» – «Metanoia» («Перемена ума») и переданы на Запад Евгением Барабановым, фактическим соредактором «Вестника».
Помимо всего прочего это был антинационалистический манифест. Например, в статье В. Горского (под псевдонимом скрывался как раз искусствовед Евгений Барабанов; третьим автором под псевдонимом М. Челнов выступил Михаил Меерсон) «Русский мессианизм и новое национальное сознание» говорилось: «Преодоление национал-мессианистского соблазна – первоочередная задача России. Россия не сможет избавиться от деспотизма до тех пор, пока не откажется от идеи национального величия». Спустя почти полвека очевидно, что эксплуатация этого соблазна нынешней властью позволяет главному идеологу российского изоляционизма собирать более 80 процентов активной или просто конформистской поддержки.
В своей статье Кормер выделяет собственно интеллигенцию в узком значении, уникальную «категорию лиц» конца XIX-начала XX века, «буквально одержимых… нравственной рефлексией, ориентированной на преодоление глубочайшего внутреннего разлада, возникшего меж ними и их собственной нацией, меж ними и их же собственным государством». «Именно это сознание коллективной отчужденности» и превращало интеллигенцию в интеллигенцию. В этом смысле класс, названный после протестов 2011-2012 годов «креативным», является наследником той самой интеллигенции в узком значении. Но и в широком значении тоже, потому что у Кормера речь идет и об образованном слое, обо всех, «кто занимается умственным, а не ручным трудом». И даже еще шире – о среднеклассовой советской интеллигенции, которая «стремится к обеспеченности, к благополучию и не видит ничего плохого в сытой жизни».
Интеллигент испытывает и просветительские иллюзии: «Он полагает, что там наверху и впрямь сидят и ждут его слова, чтобы прозреть, что им только этого и не хватает».
У Лены и Юрия Петровича хранится парижское издание романа «Крот истории», за который Кормер получил премию Владимира Даля и из-за которого был принужден уйти со службы в журнале и общаться с представителями КГБ: «Танюше, Лене, Юре – моим любимым. Как я вас люблю – этого никто не знает».
После того, как «Крот истории» получил премию, Кормер был готов к посадке и почти в буквальном смысле, по словам Сенокосова, «сушил сухари». Это был человек с большими литературными амбициями, знавший себе цену, мечтавший перекрыть славу Солженицына. Пытавшийся пробить стену официальной литературы, искавший возможности опубликоваться в «Новом мире», долго, со второй половины 1960-х по 1975 год, работавший над своей главной вещью – «Наследством».
Этот роман часто сравнивают с «Бесами» Достоевского: здесь показаны все «ветераны броуновского движения», вся диссидентская рать. Но главное даже не в этом. «Наследство» оставляет ощущение запертости героев (и читателей) в наглухо закрытой коробке социальных обстоятельств, из которых они не могут выбраться. Социальные тупики дополняются ментальными: счастья нет ни в подпольной борьбе за демократию, ни в толстовских экспериментах, ни в православии. Несмотря на предъявление замечательных человеческих образцов, например, того же отца Владимира, везде ложь, амбиции, грязь, блуд, истерия, сумасшествие — и абсолютная безвыходность.
Такая книга, конечно, не могла быть официально опубликована при советской власти. Потому что она была безжалостна к этой власти — без лишних эмоций и красивых определений. Но роман не приняла и диссидентская среда, потому что Кормер показал ее мелочность и пошлость, причем не изображая нарочито обидно и карикатурно, как это сделал в «Зияющих высотах» Александр Зиновьев, с помощью этого романа порвавший и с официальной карьерой, и своим философско-дружеским кругом. У Кормера зияющие высоты пика Коммунизма дополнялись бессмысленным движением в тупик Фронды и Эскапизма. Примерно такой же роман можно было бы написать о нашем тупиковом времени, если бы у этого времени нашелся свой (быто)писатель.
Евгений Барабанов в письме, адресованном мне, вспоминает Кормера: «Познакомились мы с ним, если не ошибаюсь, в середине 1960-х. Тогда мы встречались чуть ли не каждый день. Я проповедовал идеи Владимира Соловьева, Бердяева и Георгия Федотова, он – критические комментарии к ним. Оба исповедовали этику неучастия в идеологии. Вместе устроились в Институт стандартизации, где немногие присутственные дни проводили в интенсивных “мировоззренческих” разговорах. Математик по образованию, В.К. профессиональным философом не был. Он хотел быть и был литератором. Литературно мыслил, литературно воспринимал жизнь (“материал для романа”, “характеры” и т.п.) и в “Вопросах философии” оставался литературным редактором. “Разошлись” мы из-за моего ригоризма: после его текстового участия в пропагандистском журнальчике “Блокнот агитатора”, я объявил ему, что и сама позиция Володи, и его практики оправданий двоемыслия суть циничное двурушничество, ставшее нормой для редакционных алкоголиков-“оппозиционеров” в “Вопросах философии”, но абсолютно невозможное для автора “Метанойи”. Сегодня у меня только грусть и сожаление оттого, что в свое время не увидел того значения литературолатрии (поклонения, служения литературе. – А.К.), что составляла саму суть внутренней жизни Володи».
Нельзя сказать, что Кормер совсем забыт. Но тираж его двухтомника составляет 1500 экземпляров. Скорее всего, это и есть потолок нынешнего активного интереса к творчеству одного из самых ярких и талантливых семидесятников — литературному и философскому.
И это притом что в конце существования СССР казалось: Кормер заново открыт не только диссидентской, литературной и философской публикой, но и широким читателем — его главный роман «Наследство» увидел свет в «Октябре», а затем отдельным изданием в «Советском писателе», причем тиражом 50 тысяч экземпляров (сравните с сегодняшними полутора тысячами!); главная статья — «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура» — опубликована в «Вопросах философии», журнале, где он когда-то проработал много лет. Потом там же, в «Вопросах…» – статья «О карнавализации как генезисе “двойного сознания”», где изображена революция как карнавал: «Наблюдатели немало писали о карнавальном, театрализованном характере “молодежной революции” (1960-х.—А.К.). Сами ее участники также выделяли этот принципиально карнавальный, игровой ее момент как отличительный признак революции нового образца… В противовес этому мнению некоторые социологи (по нашему мнению, справедливо) утверждали, что всякой революции присуща карнавальность, ибо уже сам выход народных масс на площадь предполагает установление карнавального фамильярного контакта, означает торжество духа освобождения (по крайней мере от привычной рутины), ибо основные революционные акции – развенчание-увенчание, отмена прежнего иерархического строя, прежних моральных норм, осмеяние и уничтожение прежних святынь и т.п. – имеют прямое отношение к символике карнавала».
…Потом развалился Советский Союз, и проблемы, которые мучили Кормера и его героев, казалось, стали неактуальными (сам же он умер от рака в начале перестройки). Литературные журналы отказывались печатать неопубликованные произведения Кормера, ссылаясь на то, что они написаны давно, хотя качество лучших образцов его прозы едва ли сегодня превзошел хотя бы один из современных писателей. Прошло два с половиной десятилетия с момента открытия писателя массовым читателем — и вдруг Кормер оказался пугающе, ошеломляюще актуален.
